Я точно помню, что не брал за этот вечер ни капли в рот. Даже отказался от шампанского на афтерпати. Я точно помню: таблетка фенамина под язык, чтобы не заснуть на вручении наград под визгливый голос ведущей и таблетка клонопина - чтобы унять нервную возбуждённую дрожь по всему телу и позже - бессонницу. Только почему-то к горлу подкатывает липкий тошнотворный комок, и я чувствую: секунда - и меня стошнит на собственный нежно любимый ковёр фисташкового цвета. И из нежно любимого ковра фисташкового цвета мой ковёр сейчас превратится в не очень любимый, бежевый и пахнущий блевотиной.
Ужасный вечер.
Я точно помню, как этот парнишка оказался у меня дома. Не просто парнишка даже, двадцати-с-гаком-лет кумир молодёжи Зак Эфрон. Зэкери Александр Что-То Там Эфрон. Я точно помню, что он был слишком пьян, а мне было слишком скучно. Я до мельчайших подробностей помню минет в туалетах студии MTV и то, что нам не посчастливилось попасться папарацци на глаза. Посчастливилось не попасться. Я думаю, у общественности возникло бы слишком много вопросов. Впрочем, не меньше сейчас возникает у меня в голове.
Пиджак Эфрона, серо-голубой, валяется бесформенной кучей где-то на полу. В комнате пахнет сигаретами и его одеколоном - подчёркнуто-свежим и подчёркнуто-строгим, до тошноты свежим и строгим. Таким одеколоном, которым обычно душатся мальчики, желающие казаться взрослее и серьёзнее. Как будто это перебьёт гнилостный душок "Папе снова семнадцать" и "Классного Мьюзикла". Не люблю такие запахи. Ещё больше не люблю, когда при мне курят.
-Зак, - сам не понимаю, почему я назвал его по имени, - будь лапочкой, убери сигарету. Я не курю уже грёбаных пятнадцать лет.
Он тихонечко, сквозь зубы, матерится и тушит сигарету о край стакана с остатками виски, который я не потрудился убрать ещё со вчерашнего визита Болдхауса.
-Где, блядь, твои манеры? - я натягиваю на лицо едкую улыбочку и, чёрт возьми, едкости в ней ровно столько же, сколько в песне Битлз "Yellow Submarine".
-Там же, где и твой актёрский талант. Кстати, мы, кажется, о чём-то разговаривали.
"Приебу нахуй", думаю я. Уж кому-кому, а диснеевскому пареньку никогда бы не позволил высказываться о своём актёрском мастерстве. Какими бы выразительными не были его ярко-голубые щенячьи глаза, каким бы очаровательным не был охуительно киногеничный нос.
Я молчу. Не знаю, что с актёрским талантом, вроде бы, всё очень даже неплохо, но самообладание точно скоро себя исчерпает.
-Кажется, по пути к тебе домой мы разговаривали о чём-то типа счастья, - напоминает Зак, - а потом ты чуть не сбил придурка-полицейского и нам пришлось прерваться.
Я слишком трезв для разговоров о счастье. Я вообще не глобальные темы говорить не могу, пока не накачаюсь брютом до полной нирваны, как Томо с Брентом любят и умеют.
-Кажется, нам с тобой лучше об этом не разговаривать. Потрахаться вот на этом диване сейчас, я думаю, будет гораздо продуктивнее - мои пальцы тянутся к верхним пуговицам его рубашки.
-И всё-таки. Ты не договорил, - Эфрон сейчас ох как похож на ребёнка, узнавшего наконец, где бабушка спрятала коробку конфет.
Когда мне было пять лет, чтобы получить такую коробку, свою бабушку я донимал нытьём часами.
Я уже успеваю расстегнуть пару пуговиц.
В комнате невыносимо жарко, и капельки пота проступают у меня на лбу и на шее.
Из-за клонопина всё вокруг погружено в какую-то едва заметную серовато-бежевую дымку.
-Скажи.
Ещё пуговица.
-Скажи, мать твою.
Я задумываюсь, как если бы какой-нибудь ребёнок спросил меня, кто ебёт аиста, приносящего детей. Думая, я расстёгиваю, наконец, эту хренову рубашку до конца и мои пальцы замирают где-то в районе его ширинки.
"Это у вас пистолет, или вы так рады меня видеть?", как было в каком-то совсем старом фильме.
-Вот, к примеру, мой брат, Шеннон. Он счастлив, я думаю. У него всё нормально и он никогда не парился. Наверное, потому, что его кредитка приурочена к моему счёту.
-Я не об этом.
-Хорошо. К слову о счастье, Томо под дурью три раза в неделю. Этого вполне достаточно, чтобы его мозги превратились в задорно булькающую кашицу.
-И не об этом.
-Хорошо, тогда дай мне тебя раздеть, наконец.
-Когда ты в последний раз, - Эфрон пьяно икает, - мог бы назвать себя счастливым?
Не то, что бы этот вопрос ставит меня в тупик. Просто вся сцена кажется мне слишком идиотской.
-Парень, - говорю, - ты либо слишком много выпил, либо просто сентиментальный козёл. Я, блядь, не тот человек, с которым ты можешь рассчитывать на задушевный разговор в первый вечер знакомства. Иди почитай что-нибудь философское. Кант там. Мне в своё время очень помогло, лет в двадцать шесть-двадцать семь. Только Ницше не трогай. Когда Ницше попадает в руки таким придуркам, как ты, получается либо Третий Рейх, либо ещё какая-нибудь хуйня в стиле. Но пожалуйста, не грузи меня сейчас. У меня желудок сводит от фенамина и яйца - от того, что...
-Наверное, от того, что ты просто несчастный циничный придурок, который насрать хотел на всё кроме того, что в конкретный момент происходит у него перед глазами?
-Эта твоя юношеская философия, она проходит со временем. Обычно именно тогда, когда она проходит, мозги наконец-то становятся по объёму чуть больше грецкого ореха.
Мне сейчас очень хочется дать ему в морду. Перед глазами по-прежнему всё плывёт, воздух по-прежнему нестерпимо воняет сигаретами и его одеколоном, моим потом и чем-то липко-солоноватым.
Я не придумываю ничего лучше, кроме как заткнуть его и завалить прямо здесь, на этом диване. Мне плевать. Я думаю, с меня его юношеского словесного поноса достаточно. Это как в старших классах. Ты приводишь девочку домой, а она всё это время пиздит что-то о своих подружках и родителях. А когда ты устаёшь, дешёвое вино и кино по телевизору заканчиваются, ты заваливаешь её прямо на любимый диван своей мамаши, прямо на любимое покрывало, которым застелен диван, и трахаешь. Главное, не забудь выключить свет.
В нашем случае никто даже не потрудился его включить. На часах четыре утра и двадцать шесть минут.
Его брюки летят куда-то на пол через спинку дивана. Матерясь, я свешиваю руку с дивана и нащупываю где-то под ковром покрытый пылью тюбик смазки. Когда дело заходило о том, как бы получше спрятать некоторые мои... вещички от подруг (в нашем случае - от Лорен), я всегда проявлял редкостную изобретательность.
Четыре двадцать семь.
Эфрон то ли выпил слишком много, то ли просто придурок по жизни, но он ещё с пару секунд продолжает бормотать какую-то философскую херню. До того, как я не нахожу лучше способа заткнуть его, чем грубовато, пошло поцеловать. И, на минуточку, ощущения от этого такие же, как будто я лизнул пепельницу.
Четыре двадцать восемь.
Я выдавливаю себе на пальцы из тюбика смазку. Терпкий запах лимонной отдушки. Лимонная отдушка лимонна до тошнотворности.
Четыре двацать семь.
Молния моих штанов ломается с тихим жалобным "вжик", и я спускаю их нахрен вместе с трусами.
Четыре двадцать восемь.
Я всегда говорил себе: "не более минуты на подготовку". Мне насрать на его ощущения с высокой колокольни.
Четыре двадцать девять.
Когда я вхожу в Эфрона, он шипит и матерится. Это не изнасилование, просто мальчик выпил слишком много, чтобы перепихнуться молча и быстро.
Пока мы трахаемся, моя собака просыпается и воет, запертая на кухне.
А когда я кончаю, то падаю на диванные подушки рядом с ним и бормочу:
-Знаешь, счастья нет.
Он тяжело дышит.
В комнате полумрак.
-Есть малолетние кумиры настолько же малолетних шлюх. Такие, как ты.
Зак Эфрон смотрит куда-то в потолок. По потолку ползёт жирная чёрная муха.
-Они думают, что ещё чуть-чуть - и всё будет хорошо. Ничего не будет хорошо. Тебе тоже будет сорок лет. Ты тоже будешь тратить десять тысяч в месяц только на своего косметолога.
Я встаю с дивана и ухожу в душ. У меня теперь немилосердно болит спина и я с обидой отмечаю, что, возможно, слишком, блядь, стар уже для таких скачек.
А где-то на кухне моя собака продолжает выть.