Отправлено: 14.04.09 14:55. Заголовок: "Fоliе A... Quatre?", Stone Sour/Thе Hоrrоrs/My Chem/Fall Out Boy

Название: "Fоliе A... Quatre?"
Автор: Fucking_Renegade
Фандом: Stone Sour (Slipknot), Thе Hоrrоrs, My Chem, Fall Out Boy
Персонажи: Кори Тейлор, Фэрис (Роттер) Бэдвон, Джерард Уэй, Питер Вентц
Категория: пре-слэш
Рейтинг: R
Предупреждение: Absolutely Alternitive Universe
Дискламер: "Отказываюсь от всех прав, кроме авторских".
Самари: история четырёх, не совсем нормальных, людей. Основано на реальных фактах, по традиции вывернутых наизнанку.
Примечание автора: Второй грандиозный рассказ (с очередным диким пейрингом), жизненно необходимый автору для сохранения собственного рассудка. Нет, серьёзно.

 Отправлено: 13.07.09 21:04. Заголовок: Глава первая. Фэрис...

Глава первая. Фэрис.

"Now watch the numbers run to me
As I count every fives"

Один, два, три, четыре, пять...
Пять окон. Пять геометрически-идентичных стеклянных прямоугольника. С решётками.
Один, два, три, четыре, пять...
Пять ламп. Пять равноослепительных, равнообездушенных осветительных прибора.
Один, два, три, четыре, пять...
Он считает. Думает, что считает про себя, но считает вслух. Губы шевелятся, штабелям механически складывая одни и те же слова: один, два, три, четыре, пять. Пять. Пять. Пять. Пульсирует в растоптанной голове.
Считалочка без продолжения. Кто-то из редких встречных, может быть, ожидает продолжения в форме... да не важно в какой форме. Продолжения не будет. Его никогда нет, никакого вульгарно-нелепого продолжения. Потому что после непреклонно-божественного "пяти" всегда следует самобытно-изысканный "один".
Пять здесь, пять там... Всё чётко, идеально, упорядоченно, и потому - спокойно, уверенно, гладко. И никакого продолжения. Да и вообще, кого это интересует? Олигофренов с извечной ниткой слюны, свисающей с губ, и стеклянно-онемевшим взглядом отсутствующей самоцели? Или крысистых садистов-медбратьев и жирных стерв-медсестёр?
Братья и сёстры, мать их... При всём фальшивом к ним уважении и глубоком к ним пренебрежении по ту сторону лица, наверное, всё же нет.
Так что "один, два, три, четыре, пять...". Пять ступеней. Со стоптанной серединкой, с кое-где отколотым краешком, в болезненных трещинках и в многозначительных пятнышках... Пять ступеней. Эти ступени и вот эти следующие пять, и следующие, они просто дышат, и дышат историей. Стоит только вглядеться в их распахнутую картину, стоит только вслушаться в их раболепный рассказ. Они кричат, они гудят, они хихикают: "Здесь пал ниц Рузвельт! Здесь волокли на процедуры Лорда Протектора! Здесь пересчитал рёбра Человек-волк!"
Ещё пять ступеней, пять ступеней по пять раз. Даже если их шесть, всё равно будет пять. Он сделает, срастит, сфигурирует, так, чтобы для него их было пять. Не четыре, не шесть, а пять. Не 26, а пять по пять.
Разделить. Умножить. Вычесть. Прибавить. Или, в конце концов, просто взаимоуничтожить или удалить.
И стараться уже особо не нужно. В его личной, безотносительной, самой реальной из всех реально существующих реальных реальностей "шести" нет в принципе. Есть "один" и "два", "три" и "четыре". И конечно же (о превеликий Господь!) "Пять".
На мгновение сознание зашлось в исступленном водовороте густых багровых мыслеформ и рухнуло с бесцеремонно высокого водопада спасения. Разбавленное внимание позорно отвлеклось от восхитительно-ошеломительно считабельных ступенек, пархатый взгляд загнанно метнулся в сторону... там перила. Много, много железных прутьев. Раз-два-три-четыре-пять. Раз-два-три-четыре-пять... Так много, что дыхание перехватывает, сердце застревает в горле, дрожь раздирает тело. Подобное может сравниться только с Полночным холлом. В холле, в этом холле - там пол с кафельной звенящей плиткой. О да, бог мой. Плитки, плиточки; пятёрки, пятёрками... И на каждой - хитросплетённый орнамент.
Преодолев наконец искалеченную лестницу, он с гнойным скребущим сожалением выбрался на третий этаж. Теперь он шёл по больничному абсолютно совершейнейше пустому, пустынному коридору своей странной, если не сказать чудной, походкой: длиннющие тощие ноги медленно и как будто расчётливо отмеряют шаги ровно в метр, острые коленки поднимаются почти под прямым углом.
Несмотря на то что на нём была светлая пижама в серо-голубую полоску, сшитая по стандарту (и потому слишком короткая и мешковатая для него), выглядел он всегда темнее всех остальных предметов и людей вокруг. Может быть, всё дело было в жуткой шапке спутанных каштановых волос, которые он никому не позволял состричь (или же просто никто не решался это сделать), а может быть, виной всему была бессильно-овдовевшая аура, которую от проецировал в синтетический мир.
- Фэрис, всё считаешь?
Он остановился так резко, будто перед ним выросла невидимая брутальная бетонная стена, и поднял обезволенные глаза, но всё, что ему удалось увидеть сквозь свои лохмы, падающие на лицо, была широкая, сладкая улыбка здешней медсестрички Мэнди.
- Неа, - пробурчал он, обнаружив наждачный серый голос. - Прогуливался. Просто.
- Молодец, ты сегодня замечательно выглядишь, - она похлопала его по предплечью (та предельно высокая часть руки, до которой она могла дотянуться, без специально приложенных для того усилий) и улыбнулась, без попытки заглянуть ему в спрятавшиеся глаза.
- Пасиб... - глухо обронил он и продолжил движение по коридору.
Странно это всё. Как можно улыбнуться, улыбаясь до этого? Чтобы улыбнуться кому-то, подразумевая это или нет, нужно сначала не улыбаться, чтобы улыбнуться потом, когда это потребуется... Если она действительно ему улыбнулась, значит до этого она не улыбалась. Но она улыбалась! Её чёртов красный рот улыбался, сводя сумасшедших с ума! Либо так, либо она не улыбнулась ему, или улыбнулась, но не ему и не на самом деле...
Он почувствовал дискомфорт. Что-то было не так, что-то было категорически не так. Неправильно. Неверно. Что-то перевернулось, что-то исказилось, что-то пропало, лопнуло, утонуло, сгинуло. Он почувствовал себя неуютно. Внутри. Где сердце и лёгкие, печень и почки, желчный пузырь и селезёнка. Своё, родное. Двадцатитрёхлетней давности. Где кровь грязным потоком несётся по артериям и плавно течёт по венам. Все лабиринтики, закаулочки и поворотики. Сеть опутавших его нервов. Вся система жизни. Его жизни. Глубокий вдох.
Он остановился. Застыл, замер, занемел. Поднял длинную тонкую руку с длинными тонкими паучьими пальцами. Убрал с глаз чёлку. На секунду.
Коридор, длинный. Люди, больные. Психи. Шизофреники. Параноики. Санитары. Врачи. Хаос. Хаос. Люди. Стены. Коридор, длинный.
Он с открывшимся ртом обернулся. Мэнди уже не было. Зато теперь были Люди и Хаос, и предметы, настолько пронзительно реальные, что он видел их субмолекулярное строение.
Словно реанимированное, сердце грохотом объявило о своём существовании. Пот хлынул через застоявшиеся поры. Дыхание захрипело в ушах, соревнуясь с какофонией звуков окружающего мира.
Секунда просвистела у виска, оставив холодок вдоль зубцов позвоночника. А в следующую его уже вздёрнули на виселице. Подцепили на крючок. Вырвали из цельного, завершенного.
Но главное... нет-нет-нет. Цифры разбежались. Нет! Они убежали от него, как бы он не молил их вернуться, как бы он не цеплялся за них и не выискивал безумным взглядом. О нет.
Он невротично сжал руки в скрюченные кулаки, пытаясь восстановить в голове стройный ряд пятёрок.
Тщетно.
Мысли сбились. Она. Ведь. Этого. Да? Добивалась? Да! Сбились. Мэнди. Чёрт. Чёрт.
Ещё вдох, и он направился к своей палате. Походкой теперь уже не такой уверенной и отлаженной, и достойной. Конечно. Ещё бы. Ему ведь страшно. Ему плохо, ему тошно, и ему страшно.
Да, он здесь, чтобы лечиться, подлечиться, вылечиться, излечиться. Кто рискнёт поспорить. Навязчивый счёт, он знал и понимал, и признавал, был лишь половиной проблемы. Или скорее одной пятой всей проблемы (уголок рта конвульсивно дёрнулся).
Однако же кому приятно испытывать подобные чувства?..
- Отличный выбор, Морган, - пробубнил он себе под нос, свернув траекторию на правый коллинеарный вектор.
И кого здесь, в провинции Седьмого Круга, вообще, интересует, что он чувствует? Олигофренов с извечной ниткой слюны, свисающей с...
Злой недостаточно, чтобы заполнить себя сочащимся злобой вакуумом, и потерянный достаточно, чтобы потерять нить любых размышлений, он остановился перед стеклянной, но от этого не более прозрачной, дверью с табличкой и двумя папками с историями болезни. То есть раньше их, этих облапошенных синеньких папочек, было две. Его и умника Трэвора.
Он не заметил ровным счётом ничего.
Приоткрыл дверь и бесплотной костлявой тенью проскользнул внутрь. Пусто. Добрый сожитель отсутствовал. Да и слава богу...
Его палата. Помнится, когда он сюда попал впервые, в первую же ночь, то натурально чуть не чокнулся (до Точки Невозвращения). Четыре койки в одной палате до зубодробительного коллапса сводили его с ума. Четыре, понимаете?
Он лежал в темноте и бессознательно-яростно скрёб сбитыми ногтями пододеяльник. Там должна была стоять пятая. Пятая шаркнутая кровать. Прямо у окна. Две у одной стены, две у противоположной, и одна у окна. Либо так, либо он за себя не отвечает.
Он лежал в темноте, глядя в свой потолок, который уже успел стать его (его звёздным небом, его лазурным морем...), и скрипел зубами.
"Фэрис, опишите, что вы чувствуете". "Я... Это странно... Страшно. Как будто... как человеку с оторванной рукой. Она должна быть, но её нет. Рука. Она там, блядь, должна быть! Понимаете! А её там нет! Нет! Её!.. Там!.. Нет!" После чего последовал приступ, а затем он вознёсся на острие иголки шприца, разбрызгавшись тягучим клеем по кафельной эпитафии.
На следующий день в палате поставили ещё одну кровать.
Он медленно прошёл к своей койке, уставившись взглядом куда-то внутрь своей затянутой паутиной души. Сел. Посмотрел. Пропел:
"Сосчитай всех противников
Человека безносого.
Когда он выберет, они
Смогут догнать его".
Прыжок. Удар. Всплеск. Вспышка. Посмотрел ещё раз, теперь не в себя, а перед.
В тот же момент он задохнулся и умер.
На соседней с ним койке лежал монолитный, выточенный из кипящей плоти, мужчина.

 Отправлено: 13.07.09 21:07. Заголовок: От автора: вы можете..

От автора: вы можете заметить, что вторая глава написана в более традиционном стиле, нежели предыдущая. Это вовсе не значит, что автор перестал выёбываться ака «я крутой постмодернист» (с). Это всего лишь означает, что автор наплевал на всех «крутых критиков» и продолжил упрямо следовать Идее рассказа.
ЗЫ: благодарствую Lost_In_Waves за моральную поддержку.

Глава вторая. Джерард.

“You're running after something that you'll never kill”

Вечером, перед отбоем, он сидел в своей койке на мятых простынях (бесчисленные изломанные линии и складки), одеяло почти сползло на пол (убогая дешёвая драпировка) в окружении одних только теней и затхлого больничного духа.
На коленях жёсткий чёрный планшет, в узловатых холодных пальцах - огрызок угольного карандаша. Мышцы изнеможенного лица во всю борются за право превратить его в маску ярости или обиды.
Слабак.
Сжав зубы. Прищурившись.
Бездарность.
Желваки ходят ходуном под бледной тонкой кожей.
Даже хуже: слепая посредственность.
Целый чёртов день ждал! Ждал с внутренним предвкушением, с самодовольством творческой натуры ждал.
Сегодня. Закончит. Завершит. Шедевр.
Вот он, только посмотрите: линия шеи, тень за ухом, изгиб бровей, крылья носа, а губы... Как живо! Как реалистично! До суеверной дрожи в костях.
Джерард Уэй был достаточно в себе в тот вечер, чтобы признать, что в этом что-то было. Что всё не просто так. Что вот это: аккуратные штришки здесь и там, матовая чёрная тень, блики света - это восхитительно.
Единственная достойная плата за весь день. За все дни в этом пропащем месте.
Вздохнуть и раствориться в бумаге, в линиях, в тенях. И если не целиком, так хотя бы частично.
В тот самый вечер он собирался закончить рисунок. "Закончить рисунок", если это был портрет, означало для него работу над глазами. Как всегда самая трудная (не из-за техники, конечно, а из-за выразительности) деталь рисунка. Один блик под неверным углом или ошибка при растушёвке - и перед тобой уже совершенно другой человек, с другим характером, с другой судьбой. Затупившийся кончик угля завис над листом, как будто обдумывая эту мысль... и, помедлив пару секунд, снова принялся за работу.
Не то чтобы Джерард сомневался в чём-то. Наоборот, уголь очень уверенно ложился на бумагу, соединялся с бумагой... как будто самостоятельно, даже без его помощи. Как, впрочем, и много лет назад.
Вспышка. "Джера-ард!" - ударение обязательно на последний, мать его, слог. "Джера-ард! Вот это талант! Вот это настоящий тала-ант!" – густой баритон затерялся в звонком, как льдинки, счастливом детском смехе. Вспышка. Джерард тряхнул головой, пытаясь освободить её от назойливого воспоминания, и нагнулся ниже над рисунком. Поздно. Свои эмоции ему всегда было трудно, почти невозможно, держать в узде.
Да чтоб они все в аду горели... Так, как он сейчас в этом психиатрическом чистилище. По три раза в день выворачивать свои кишки наружу. По три раза в день чувствовать, как смещается что-то в голове. Прямо в голове! С кишками наружу! Их талант дохнет по три раза в день! Зачем?! За что?!.. Вместе с бессильной яростью по пищеводу поднялся мерзкий отголосок тошноты, напоминая о процедуре, которая состоялась меньше двух часов назад.
А чёрная угольная крошка всё так же феерично рассеивалась по листу вместе с его дыханием.
Джерард был раздражён, и в то же время так поглощён уже почти механической работой, что позволил неистовой творческой силе побежать по своей руке; карандаш затанцевал по бумаге, отчаянно и рвано, и... всё. Одна небрежная, выбивающаяся из совершенной картины, линия, и эти совсем ещё не дорисованные глаза смотрят на него со злорадством. Пустые белые глаза, только тень слегка наброшена, намекая на глубину взгляда.
Одна такая небрежная, конвульсивная линия, и всё совершенство (линия шеи, тень за ухом, изгиб бровей...) для него просто перестало существовать. Остался только полуживой взгляд, которого и не было-то вовсе, но который он видел на листе бумаги, сквозь бумагу и даже сквозь пространство.
Наглая рожа. Такая же наглая, как характер её обладателя.
“Вот же с-сука…”
Исправить что-либо теперь слишком поздно. Исправлять нужно было вчера, тогда, когда он сел в ту же позу, в которой сидел сейчас, и с мазохистским удовлетворением простым карандашом набросал на листе ненавистные черты.
Он не хотел его рисовать.
Он не хотел видеть его.
Он не хотел даже думать о нём.
Его фатальный диагноз. Его самое страшное противопоказание. Его одержимость. То, что он сделал, на самом деле, всецело подтверждало утверждение Мэттью Фоллсома о том, что он, Джерард, болен и болен душевно.
Дыхание стало на грамм тяжелее. Ощущение временного помешательства не пропало, а перетекло в другую форму. Наваждение – в оцепенение. Джерард выпустил из стиснутых пальцев уголь, без сожаленья позволив ему упасть на кровать и соскользнуть с края на пол. Вообще без каких-либо мыслей он вслепую нащупал возле себя ластик и поднёс его к портрету, резким бескомпромиссным движением перечеркнул ухмыляющееся лицо. Ещё дважды. Он бы с радостью предпочёл сделать это ножом.
Следующие объективных минуты три он просидел, пялясь в одну точку на противоположной, слабоосвещённой настольной лампой, стене. Затем, как будто очнувшись, опустил глаза и вгляделся в свою работу. Из-под белых жёстких линий, оставленных ластиком, ещё ярче проступили мастерски набросанные и прорисованные черты. “Сыграем на контрасте?” Он вздохнул, изучая взглядом все переходы оттенков и резких линий над и под тремя полосами. Джерард признал, что даже в этом что-то было. От этой перечёркнутой тошнотворной рожи так и веяло “концептуально-экспрессивным” искусством.
Он бессильно уронил ладонь на рисунок. Чувствуя, что глаза, словно в трансе, закрываются, он медленно и бездумно начал размазывать уголь по бумаге. Потом только сквозь ресницы снова вгляделся в то, что получилось. Хуже не стало.
Тогда Джерард одним ровным движением смял рисунок в кулаке и бросил на пол.
Стало больно. Он схватился ладонями за своё лицо. Беззвучно скривил рот в гримасе. Испачканные углём пальцы оставили чёрные смазанные следы на щеках и скулах.
Безумие. Слишком сложно, чтобы выразить словами.
Он сжал пальцы, сильнее втирая уголь в кожу. Знал, что, если встанет, поднимет, расправит – может и не сдержаться, сложит, уберёт в папку. И будет вспоминать дальше, хранить, лелеять, потакать своему безумству. Зажмурился.
Открыл глаза. Вытянул вперёд левую руку и грязным указательным пальцем правой прочертил по белой коже вдоль вен длинную, яркую у запястья и бледную у локтя, чёрную линию. И ещё одну, короткую, поперёк.
Пару минут Джерард внимательно разглядывал свою руку, поворачивая её так и этак, наблюдая игру тени и света на коже. Только бы отвлечься, только бы не сломаться…
Когда занятие это осточертело ему, а физический дискомфорт стало труднее игнорировать, он привстал на кровати и, стиснув зубы, чтобы не глядеть на пол, отогнул матрас с левой стороны. Бросив по привычке подозрительный и бесполезный, по сути, взгляд на единственного соседа по палате (который безмолвно корчился в позе эмбриона на койке в углу), Джерард достал мятую пачку Мальборо и зажигалку. Положив планшет под подушку, он бесшумно вылез из кровати. Что-то больно впилось ему в голую ступню. Угольный карандаш. Он раздражённо пнул его, надел тенниски и, зажав сигареты с зажигалкой в руке, вышел из палаты.
Коридор был пуст и холоден, как и полагается. Закат фактически уже наступил, и лампы искусственного освещения выключили, так что слабый свет давали только зарешеченные окна.
Джерард прикрыл за собой дверь. Самое херовое время суток в больнице: до заветной дозы успокоительного на ночь ещё рано, а нервы уже на пределе.
- Сэр, вернитесь в палату! - услышал Джерард голос за спиной. Он остановился и медленно повернулся. - Отбой через… - медсестра запнулась, увидев его лицо.
- Да? - равнодушно спросил он.
Сестра на вид была, вроде бы, не из робких и не из особенно глупых, что не помешало ей, однако, непонимающе указать на своё лицо и, запинаясь, спросить:
- Что вы сделали?..
Джерард пожал плечами:
- Разрисовал лицо углём, наверное?
Женщина быстро справилась с удивлением (“…и не такое здесь повидала”) и уже уверенно двинулась к нему:
- Я должна попросить вас вернуться в палату. Немедленно.
Джерард остался стоять, где стоял; он не смотрел на медсестру, он смотрел куда-то в сторону и вниз, куда-то мимо её левой руки.
- Это психиатрическая клиника. Здесь содержатся психи. Психи делают то, что им вздумается. Как вам логика?
Она отрицательно мотнула головой, не слушая.
- Это клиника, и здесь есть правила. Если вы будете сопротивляться…
Джерард поднял на неё глаза. Прекрасно, женщина вздрогнула от неожиданности (страха?).
- Не стоит переводить на меня вашу отраву, - он изобразил свободной рукой шприц. - Я просто хочу курить. Хочу побыть один.
- Но, сэр…
Он закатил глаза:
- Хорошо. Давайте так: я иду в уборную. Вы мне запретите?
- Вы не идёте в уборную. Она в другой стороне.
- Блядь, ну сделайте вид…
Медсестра промолчала. Это заставило Джерарда ещё раз посмотреть на неё. Ещё раз и уже по-другому взглянуть на неё: не на внешний раздражитель (чем являлось всё, его окружающее), а на человека.
И во взгляде этого человека он увидел жалость, снисхождение, понимание.
- Я не сумасшедший, - неожиданно для себя заявил Джерард. Не дожидаясь реакции медсестры, он развернулся и быстрым шагом пошёл дальше по коридору.
Он не оборачивался, но никто его и не преследовал. Джерард свернул за угол. Тот же голый, бесконечный коридор, только теперь, действительно, без единой живой души. Он понадеялся, что здесь его никто трогать не станет.
Встал у окна. С этой стороны здания открывался великолепный вид. Пустошь, шоссе и электростанция вдалеке. Её оранжевые огни всегда могли заменить ему пропущенный закат. Перманентный закат, вечный… точнее, на всю ночь. Джерард позволил себе свободно вздохнуть и закрыть глаза на длительное мгновение. “Затравленный, больной. Да. Но не сумасшедший”, - с этой мыслью он протянул аристократически бледную тонкую руку, замаранную углём, между прутьями решётки и без труда открыл форточку. Вытащил сигарету и бросил пачку на подоконник. Прикурил. Зажигалка жалобно затрескала и выдала дохленький язычок пламени, едва подпалив сигарету. Джерард чертыхнулся, неожиданно вспомнив, что это была его последняя зажигалка. Майки, конечно, хороший брат - куревом снабдил, а вот с огоньком просчитался…
Чувствуя себя десятилетним пацаном, он попытался раскурить сигарету. Через минуту стараний Джерард был вознаграждён едким, тёплым облаком дыма, проникнувшим в лёгкие как к себе домой. Дождя не было – для атмосферы это однозначный минус. Зато он мог спокойно слушать доверительное шипение тлеющей сигареты после каждой затяжки. Звук этот располагал к эксгумации зарытых на глубине души воспоминаний. Но…
Одна сигарета. Он на пробу чиркнул зажигалкой ещё раз - ничего, кроме жалких искр. Сдохла. Джерард в холодной ярости отшвырнул её от себя. Замечательно, просто великолепно. Кто, скажите на милость, проводит сеансы самокопания с одной догорающей сигаретой?
С глупой, но непреодолимой жадностью, он докурил несчастную сигарету до самого фильтра и бросил окурок в форточку. День, и вправду, выдался херовый. Окурок, как будто издеваясь над ним, ударился о решётку и вернулся на подоконник. Джерард смотрел на него с минуту, не моргая, отчётливо чувствуя, как в глазных яблоках начинает пульсировать кровь, и, от греха подальше, заставил себя уйти.
Двигаясь в обратную сторону по коридору, он подумал, почему бы ни нанести визит господину Фоллсому. Весьма разумный выход из положения. Курящих врачей сейчас больше, чем пьющих сапожников когда-то. И это было ему на руку. Может так статься, что и вечер не совсем испорчен – если повезёт добыть чашечку кофе в придачу к новенькой зажигалке…
По лестнице, освещённой всего одной лампой, Джерард спустился на первый этаж. Здесь было повеселее, если можно так выразиться. Стены были не такими пустыми, как наверху: социальная реклама, стенды и прочая показная дребедень, свидетельствующая о квалификации и престиже данного медицинского учреждения. Наверху ему нравилось больше. Когда по вечерам там горели лампы, высокие потолки в совокупности с голыми стенами создавали уютную атмосферу вакуума. Который в свою очередь гармонировал с внутренним миром многих обитателей этажа.
Ускорив шаг (вероятность напороться на невменяемых санитаров была велика), Джерард добрался до приёмной главврача. В приёмной было темно и пусто. Секретарь (средних лет дама с ярко выраженными признаками базедовой болезни и соответствующе пугающим выражением лица) явно смотрела у себя дома десятый сон. Что до Фоллсома... Джерард знал, что тот частенько задерживается на работе допоздна (а также до утра).
Запертая дверь кабинета и нулевая реакция на нетерпеливый, но, безусловно, вежливый, стук привели его в кратковременное замешательство. Он огляделся. Ничего нового за эти минуты в темноте позади него не произошло. Хотя вот что: Джерард догадался заглянуть за угол (нет, ни клиника, а чёртов лабиринт Минотавра!) и увидел, свет в двух круглых окошках в массивных пластиковых дверях палаты реанимации.
К слову сказать, реанимационная ещё пару лет назад находилась в другом крыле больницы, и с этим была связана знаменитая легенда о том, как однажды блистательный доктор Фоллсом мчался через всё здание из своего кабинета в реанимацию, чтобы оказать помощь бившемуся в эпилептическом припадке больному белой горячкой, да так и не успел – бедняга успел испустить дух к появлению единственного-кто-мог-его-спасти. После этого досадного случая, реанимацию решено было перенести ближе, чтобы была под рукой у гениального врача.
Джерард приблизился к новеньким модернизированным дверям и прижался носом к стеклу окошка. Стол, ослепительная лампа над ним, тело на нём и три фигуры в халатах вокруг него. В одной из них он действительно узнал Мэттью Фоллсома. А потом ему хватило наглости (или глупости, или безумия) постучать костяшками пальцев в это самое окошко, чтобы тот его заметил. Доктор повернулся на звук и Джерарда, вправду, заметил: брови его сначала взлетели вверх, потом опустились в среднее положение, балансируя так недолго, и, в конце концов, сердито опустились по обе стороны от глубокой вертикальной морщины на лбу.
Когда Фоллсом отступил в сторону от стола, Джерард застыл так, как будто все центры нервной системы одномоментно парализовало. Он увидел его. Может быть, не Его, а просто его – парня, без сознания лежащего на застеленном столе (прикованного к этому столу кожаными ремнями), с кучей трубок во рту и бесчисленными проводами и электродами по всему телу. Худой, маленький. Чёрные крашеные волосы, забитые татуировками руки. Задиристое выражение лица. Рельеф отличался, но картинка сложилась идеально, как старая детская мозаика.
- Мистер Уэй, в чём дело? – неожиданно вырос перед ним доктор Фоллсом. В голосе тревога вперемешку с раздражением в пропорции 1:1. Ответа не последовало. Доктор нахмурился, не отрывая внимательного взгляда от лица Джерарда, достал из нагрудного кармана халата маленький фонарик и отточенным, профессиональным движением поочерёдно отогнул Джерарду веки, проверяя реакцию на свет. Всё в норме. Усталый вздох:
- Мистер Уэй… Джерард, что всё-таки случилось?
Джерард взволнованно облизнул тонкие губы и сглотнул (рефлекторно – во рту всё равно пересохло). Взглянул на главврача, удивлённо, как будто только заметил или узнал, и сказал:
- Зажигалку одолжите, док. – И улыбнулся, выставляя на показ ряд мелких, как будто даже острых, зубов.
Фоллсом молча глядел на своего пациента (далеко не самого чокнутого), выбирая между «я занят», «ложитесь спать» или…
Отеческим жестом он стёр со щеки Джерарда разводы угля:
- Идёмте.

 Отправлено: 09.05.10 23:03. Заголовок: черт! а где продолже..

черт! а где продолжение?

 Отправлено: 09.05.10 23:12. Заголовок: блин,я тут ничего не..

блин,я тут ничего не понимаю.в смысле, в системе сайта.
ну, в общем, когда начала читать даже музыку выключила и когда крутила колесико мышки, испытывала ужас, что это конец)))
и вот он конец. и... а продолжения не будет?

 Отправлено: 12.05.10 18:19. Заголовок: ммм... кагбэ не хочу..

ммм... кагбэ не хочу вас расстраивать, но я вроде как завязала с РПС.
а что, неужели понравилось? я на этот маразм отсилы 2 комментария получила за полгода. но особо не расстраивалась, ибо писала чисто для себя. чтоб над стилем извернуться, да психику свою потрепать...

 Отправлено: 20.05.10 20:00. Заголовок: понравилось. как гов..

понравилось. как говорится, рассказ "дышит".
жаль, что продолжения не будет.