Почему все так сложно?
Я поджигаю конфорку и ставлю чайник, полный холодный воды, на плиту.
«Зачем тебе газовая плита? Ведь можно поставить электроплитку», — недоуменно и несколько равнодушно спросил бы Райан. Ему может даже не важен ответ, но он должен для порядка задать этот вопрос.
Просто так надо. В этом весь Росс. Снаружи он скромный, задумчивый, компанейский, но почему же я всегда чувствую вечный ледяной айсберг, дрейфующий в его душе? Никакое Солнце уже не сможет растопить эту холодную громадину, и только в жаркие дни белоснежная поверхность подтаивает, играя бликами. Мои улыбки не могут пробить преграду, лишь наталкиваются на этот айсберг, иногда откалывая небольшие куски льда.

Он снисходительно улыбнется и снова погружается в свои заботы, а я стою как дурак и продолжаю смеяться, чтобы не вызвать ни у кого подозрений, что я и в самом деле полный болван, впервые опустивший руки. Повзрослевший болван.
Джон пожмет плечами, Спенсер сделает вид, что не заметил, Райан уткнется в книжку.
Так у нас проходили те единственные выходные, которые нам получалось выкраивать в последнем туре. Мы маялись от безделья, по телевизору сообщали нудные новости, неспособные хоть как-то потревожить толстую оболочку нашего безразличия, шестью этажами ниже по улицам проносились автомобили, шум от кондиционера в номере, казалось, не уступал реактивному двигателю в стоящем безмолвии. Один дремал на подлокотнике дивана, подперев щеку ладонью, другой щелкал пультом, прогоняя по сотому кругу телевизионные каналы. Третий, облюбовав второй подлокотник дивана, мозолил глазами книгу. А я? Я, сидя в кресле напротив, старательно игнорировал возникшую тишину и настраивал гитару, стараясь создать как можно больше шума, чтобы хоть как-то потревожить бдения моих согруппников. Но все тщетно.
Когда Райан, наконец, оторвался от своей книги, то сразу начал отыскивать глазами настенные часы.
— Ого, как поздно, — преувеличенно удивленным голосом он разорвал в клочья надрывный покой комнаты. Невнятно промямлив «спокойной ночи», он запнулся о ногу Джона, которую тот сразу же выставил на пути Росса, перестав притворяться спящим, и, стараясь как можно меньше шуметь, Райан покинул гостиную, тихо прикрыв за собой дверь.
Я отыскал на стене часы — короткая стрелка замерла между девятью и десятью.
Со стороны дивана раздался облегченный вздох, как будто с кого-то сняли тугой железный корсет, и это первый глоток свободы. Я сразу адресовал его Джону.
— Ну да, — угрюмо хмыкнул Уолкер. — Спать он пошел, как же.
— Джон, может, вы с Брендоном попросите у него прощения, а? — наконец озвучил свое мнение Спенсер, не отрывая загипнотизированного взгляда от экрана телевизора. Я знал, что эти слова уже давно вертелись на его языке. — Ваша причина вражды совершенно несущественна. Да, временами он перегибает, но он творческий парень. И иногда держать вдохновение в узде становится сложно.
— А мы, значит, не творческие? — Джон сразу же стал придираться к словам, как он это любит. Но теперь в его голосе, действиях, словах не было прежнего желания начать немедленную словесную дуэль. У меня было такое чувство, словно он, разморенный на жаре, устало отмахивается от мухи.
— Ты понял, о чем я, — сразу же отмахнулся Спенсер от дальнейших пререканий.
Вот и отлично. Я тоже не хочу больше ссор.

* * *

— Хэй, никто не знает, откуда это? — перекрикивая мерную дробь Спенсера по барабанам, Джон поднял какой-то тетрадный лист и зачитал с него:

Твои свинцовые мечты расползаются по воде,
Словно грязь, размазанная по коже,
Ты задыхаешься, задыхаешься от своих криков,
Мыльными пузырями разбиваясь о потолок…

— Что это? — сам себя прервал он и вдруг понимающе улыбнулся мне. — А, Брен, ты пытался после пачки сигарет подражать Райану?
— Вообще-то это мое, — Росс мигом перескочил колонки и попытался вырвать листок у Джона.
— Оу, — делая понимающий вид, он резко задал явно лишний вопрос. — А что это?
— Слова для будущей песни, — автоматом ответил Росс, не скрывая своего удивления на реакцию Джона.
— А, ну хорошо, — Джонни сразу же изобразил полнейшее безразличие и вцепился в свою гитару, словно она могла посоветовать ему, как сейчас лучше вести себя с Райаном.
— А что тебя удивило-то? — не унимался Росс, и я мысленно схватился за голову, потому что уже предполагал, чем все это закончится. Но если раньше я сразу встревал во всевозможные споры, пытаясь решить их полюбовно, то теперь у меня уже не хватало сил кого-то мирить, и я очень надеялся на коммуникабельность Спенсера.
— Райан, ничего. Отличная песня, — пробасил Джон из-за своей гитары.
— Нет, ну тебе же что-то не понравилось, — прямолинейно заявил он. Ну вот, Джон, что же ты скажешь ему теперь?
— Да. Меня удивило, — все же решился он оправдать мои худшие опасения. — У нас всегда слова были странные, а теперь…
— Тебя не устраивает эта особенность нашей группы? — равнодушно перебил его Росс.
Я чувствовал, что Райан сдержан только внешне, но внутри у него все клокочет. Но почему-то именно сейчас мне было плевать. Я ведь знал, что рано или поздно этот конфликт назреет. — Джон, пойми, мы начали не так, как все. Поэтому мы должны придерживаться этого стиля, иначе мы потеряемся на общем фоне, утонем. Утонем в огромном чане под названием «шоу-бизнес», где если ты – посредственность, то мало кому нужен. Мы выбились на поверхность этого месива, поэтому не должны дать себе утонуть среди всех.
— Скажи мне, Райан, — хладнокровно проговорил Джон, медленно переводя взгляд с грифа на лицо Росса с выражением «я наконец нашел слабое место своего врага». — с каких пор тебя волнует популярность и особенность, а не просто любимое дело?
Эффект был как от пощечины. Щеки Райана заалели. Но не от смущения, а гнева.
— Да… — нервно выдохнул Райан. Ему не хватало воздуха. — Да как ты?.. Да как ты можешь?
— Ну, ты же сам сказал, — если Росс начинал терять терпение, то Джон наоборот сохранял раздражающее спокойствие. — «Иначе мы потеряемся на общем фоне». Значит, тебе небезразлично в первую очередь сохранить имидж, а не друзей?
— Джон, ты сам начал цепляться, — уязвленный Райан начал тыкать в него пальцем. — Зачем было так реагировать на те строчки?
— Я просто спросил, — пожал плечами Джон, и я понял, что Райана бесит не столько то, что Джон недооценил его творческие старания, сколько его равнодушие. Все гневные выпады отскакивали от него, как горох. — а уже ты начал цеплять. «Что тебе не нравится?», «что тебя не устраивает?». Ничего, Райан. Меня все устраивает.
Если бы Райан был женщиной, и у него на голове были змеи, я бы назвал его Медузой Горгоной, а Джон давно превратился бы в каменное изваяние.
Вот они – мои лучшие друзья. Один готов перевернуть всю студию верх дном, другой равнодушно сидит с гитарой и, подперев подбородок кулаком, скучающе изучает напряженное лицо первого, а третий умоляюще пытается передать мне мысль: «Брендон! Да сделай ты что-нибудь, иначе они подерутся».
«Райан подерется. А вот Джону все равно», — посылаю ему мысленно свои слова в ответ.
«Вели им прекратить, ты же можешь», — не унимается Спенсер, красноречиво метая кроткие взгляды в сторону Райана и Джона.
«А потом они снова поругаются. И мне снова их разводить в разные углы?».
«Такова жизнь».
«Не проще ли все это прекратить сейчас, Спенсер?»
Смит лишь удрученно качает головой, закрыв лицо руками.

* * *

Теперь Спенсер будет держать на меня вечную обиду за то, что я их так и не успокоил.
«Даже меня тогда приплели», — горько ухмыляюсь я, вспоминая тот день.

— И что же, сам будешь это петь?
— Почему я? Брендон.
— А что сразу «Брендон», — машинально возразил я, но меня проигнорировали.
— Всегда пел. Не жаловался, — продолжил Райан. — Так почему он бы возмутился теперь?

И вот с тех пор, как наш последний тур закончился, я больше не общаюсь с Райаном.
Мы все тогда разругались в пух и прах, и вопросы журналистов о нашем «распаде» снова и снова задевали за живое. Но каждый стискивал зубы и пытался дать абстрактную причину нашего разлада.
Сняв чайник с плиты, я сделал себе крепкого чаю и вышел на балкон. Ветер сразу же вцепился мне в волосы, словно разгневанный Росс.
После нашего развала он стал писателем. Не преуспевающим. Куда уж ему, когда есть Чак Паланик? Конечно, преданные фанаты покупают его авангардные книги, но критики оценили их как «удовлетворительно». Может, с возрастом у него пропал стиль?
Спенсер уехал в Нью-Йорк, занимается там недвижимостью, как и хотели его родители. У него довольно небедная фирма. Одна из тех, которые честно отдают новым жильцам ключи от их квартиры, а не сматывают удочки, когда получили от новоселов изрядный гонорар. Поэтому его фирма и пользуется спросом.
Джон вернулся в родной Чикаго. Занимается там продюсированием молодых дарований. И временами выдает довольно неплохие песни для своих подопечных. Мы с ним иногда встречаемся. Очень редко. Но мы, наверно, те единственные из группы, кто смог сохранить достойные отношения.

Твое письмо пришло с неделю назад. С коричневыми следами от чая на бумаге, оставшиеся после как бы невзначай поставленной на него чашки, конверт занял почетное место в нижнем ящике рядом с моей кроватью прямо поверх снотворного и упаковки презервативов.
На второй день я не выдержал и вскрыл его. Ты не просил прощения. Ты просил о встрече. И если я тебе откажу, то Ты изложишь мне все в письменной форме, потому что больше не хочешь носить все в себе. Дал мне месяц на размышления – стоит нам встречаться или лучше не надо, и оставил мне адрес своего электронного ящика, чтобы мы смогли с Тобой быстрее связаться.
Интересно, как часто ты его проверяешь? Как придется или каждый вечер, надеясь увидеть там мое письмо и согласие на встречу?
Я смогу это узнать только тогда, когда отправлю тебе чертов ответ. Если еще отправлю.
Знаешь, Росс, я не держу на тебя обиды. Ни за группу, ни за порванную дружбу. Но то, как ты разбил наше взаимное доверие, до сих пор предательски покалывает мои нервы и сердце. Хотя, знаешь, это уже почти неощутимо.
Только поэтому я скидываю ворох журналов с клавиатуры и включаю компьютер.
«Why?» — набираю я четыре символа и твой адрес.
Если бы я писал тебе письмо от руки и потом запечатал конверт, то, вскрыв его, ты бы смог понять мое настроение, когда я это писал. Но сейчас, положившись на печатные буквы, ты дал мне возможность сохранить конфиденциальность.
Я хочу знать ответ сейчас, но понимаю, что у тебя в Денвере, куда ты переехал сейчас, позднее, чем у меня в Лас-Вегасе.
Может, ты уже спишь. А может веселишся или хотя бы пытаешься в обществе силиконовых девушек. Или ты, подобно мне, стоишь у открытого окна и выдыхаешь в ночь дым, каждую минуту нажимая на странице «обновить»?
От ладони и волос неприятно пахнет табаком. На прощание посмотрев на грязно-желтый кончик фильтра, я выбрасываю окурок, и он, мигом подхваченный ветром, кружится, пока не достигнет земли. Осознание того, что на моих легких останется такой же грязно-желтый налет помогает мне дожить этот день больше не притронувшись к вредной привычке.
Перезагрузив вновь страницу, я обнаруживаю новое непрочитанное письмо, принадлежащее некто G.R.R.
В самом деле, ну мало ли на планете людей с такими инициалами? Так почему же я так лихорадочно открываю твое сообщение?
Разочарованно, потому что ожидал более длинного письма, я смотрю на две строчки печатных букв.

Все вопросы потом. Встретимся 28.05 в 14 часов на пересечении Фримонт и Восточной Сахара Авеню. Тебя устроит?

Я ожидался явно большего, чем это. Прикинув, свободен ли я в тот день, я отправляю ему скудное «да» и выключаю компьютер.

* * *

В очках толстой черной оправы, рубашке с закатанными до локтей рукавами и джинсах Райану не составило труда узнать меня.
А вот я поначалу опешил — в каждой черте безошибочно угадывался Райан, но он стал какой-то другой. Заострившиеся скулы, трехдневная щетина, более длинные волосы, чем во время когда я видел его последний раз, твердый решительный, но меланхоличный взгляд. Он стал мужественнее и увереннее в себе.
— Привет, — сразу говорит он, видимо уже настроив себя на разговор и подготовившись психологически, чтобы мы сейчас не стояли целую вечность друг перед другом. Я с облегчением отмечаю про себя, что по крайней мере голос Райана остался прежним.
— Привет, — копирую его беззаботную интонацию.
— Рад видеть тебя после стольких лет, — сбивает он меня с толку, видимо пытаясь усыпить мою бдительность. Ведет себя так, будто мы сейчас на встрече выпускников. Два старинных друга детства, одноклассника, которые, наконец, встретились после стольких лет.
— Райан, говори сразу, зачем тебе понадобилось со мной встретиться.
Я не хотел говорить ему это. Слова сами вырвались против воли. Он мигом помрачнел. Лет семь назад он мог намного лучше скрывать свои чувства.
— Может зайдем куда-нибудь? — он явно тянет время. — Где можно будет удобнее разговаривать, — добавляет он, склоняя меня к согласию.
— Ладно.
Мы идем в кафешку, где он заказывает нам черный чай с двумя ложками сахара. Немного поколебавшись между душным залом и шумной загазованной улицей, мы расположившись за одним из деревянных столиков снаружи кафе в тени домов и длинной плоской крыши, прятавшей от солнца не только ту часть кафе, которая была расположена вне здания, но и добрую часть тротуара вместе с прохожими.
— Говори, — я отпиваю чай, смотря мимо Райана. Тороплю его.
Когда я проснулся утром, то не хотел быть настолько жестким. Но после того, как увидел Росса впервые после стольких лет, то сразу решил – он стал сильнее, стал хладнокровнее. Он сможет снести почти все, что я ему скажу.
— Тебе было это так важно, так чего молчишь? — добавляю для убедительности.
С минуту он что-то обдумывает. Несколько лет назад я бы сказал «подыскивает нужные слова». Сейчас же нет никакой нервозности. Он сидит со своим чаем, цедит его сквозь зубы и просчитывает варианты ответов. Будто у него на бумажке записаны все варианты и он просто подыскивает нужный для этой ситуации.
— Знаешь, я не буду говорить, что мне жаль.
Мне тоже не жаль.
— Жалость – это ужасное чувство. Оно унижает.
Растирает в пыль. Если кому-то тебя жаль, значит он сочувствует. Сочувствие убивает каждого. Лучше вам будет наплевать, раз не можете ничего сделать, только говорить «мне жаль».
Он отпивает из кружки.
— Я знаю, что виноват. Но и Джон тоже разжег спор пополам с враждой.
И ты решил сказать мне это только после стольких лет? Я польщен.
Он отпивает из кружки.
— Я понимаю, что брал на себя большую часть ответственности, тем самым не давая вам раскрыться в творчестве, закрепощая свободу действий. Это был эгоизм. Считал, что только я способен единолично передать весь замысел песни. Это было ребяческий максимализм.
Ребячество. Это был чистой воды эгоизм.
Он отпивает из кружки.
— Я не прошу тебя меня простить. Потому что не хочу, чтобы ты меня прощал. И потому, что я знаю – ты не умеешь долго держать обиду.
Я давно простил тебя. Я не держу обиды на Джона. Мы все были неправы, поэтому я могу презирать либо нас четверых, либо никого. Я выбрал последнее.
Он отпивает из кружки.
— У нас настал кризис. Дальше бы было только однообразие тем в песнях. Я понял, что не могу сказать больше ничего нового. Мы стали бы повторяться. Даже хорошо, что все закончилось.
У тебя настал кризис. Предела всевозможным музыкальным композициям нет. Надо только найти в себе вдохновение, фантазию, лиричность ее отыскать из биллионов еще не придуманных.
Вчетвером мы смогли бы. Так что не рассказывай мне про наш кризис. Он целиком и полностью твой.
Он отпивает из кружки.
— Единственное, что я сделал не так – это предал наши отношения. Вот за это мне нет прощения. Но даже если я его попрошу, то тем не менее все останется так, как есть сейчас. Возможно, мы будем хорошими приятелями, но не более. Мне стыдно что я тогда сказал Джону в порыве ярости.
И ты ждешь, что я спрошу тебя о причинах той горячности?
— Твоя отстраненность от меня зародилась намного раньше, — наконец подаю я голос.
Ты хмуришься. Сегодня я буду прямолинеен, потому что мы может уже и не увидимся, а если и увидимся, то очень нескоро. Мне нечего терять и я могу сказать все, что думаю. Ты теперь сильный и выдержишь.
— Ты прав, — соглашаешься, выпивая остатки чая из своей кружки. Моя до сих пор стоит нетронутая.
— Именно об этом я и хотел поговорить, Брен.
Вот мы и подошли к кульминации нашего разговора, верно? Прости, но если ты умеешь читать мои мысли, я способен сейчас только на вялый сарказм.
— Знаешь, я много думал о нашей дружбе. Сначала все выглядело так, будто ты заигрываешь со мной. Все эти нежелательные прикосновения, объятия. Знаю, то была показуха.
Это мне Пит сказал. Я был маленьким глупым мальчиков, приняв его слова «знаешь, Брендон, сейчас такое время – повышенный интерес к людям, которые отличаются от них. Будь то раса, социальное положение или сексуальная ориентация». Я имел глупость поддаться на его провокацию. Я решил изображать перед всеми свою заинтересованность Райаном. Из всей группы он подходил на эту роль лучше всех.
— Потом это все как-то ушло из наших отношений. Мы вновь стали просто друзьями, — продолжил он, рассматривая дно пустой чашки. — Просто друзьями. Но не лучшими.
Я послал нравоучения Пита куда подальше. И все закончилось. Никаких объятий на сцене и провокационных взглядов.
— Все изменилось где-то во время записи нашего третьего альбома. Мы стали более дружным коллективом. Если раньше были просто четырьмя парнями, двое из которых имели с детства тесную дружбу и с одним из двух остальных начинали группу, то после третьего альбома мы превратились в настоящих друзей.
Не проси меня подписаться под твоими словами. Потому что когда-то они принадлежали мне. Полагаешь, цитирование что-то изменит?

Он держал в своих длинных пальцах пластиковую чайную ложку и ждал, когда официант принесет ему еще чашку чая. Моя же до сих пор стояла нетронутой.
Когда-то в его пальцах была гитара и ручка. Потом он отдал предпочтение перу.
«Продолжай», — хочу сказать ему, но одергиваю себя. Он и так скажет. Просто дай ему собраться. Наверно ты уже жалеешь, Райан, что решил встретиться и подумываешь «а не лучше ли было бы послать ему просто письмо?».
Это как порванная струна. Ты можешь ее концы связать в узел, но она уже перестанет быть струной. Натянутая между грифом и кузовом гитары, она будет смотреться просто смешно.

* * *

Я благодарен тебе за то, что ты все понял сам, не стал вытягивать из меня признание и постарался понять.
Когда дружеская и обычная любовь начинают терять грань – в этом всегда трудно признаться второму. Тому, кто является частью этих отношений.
Когда ты начинаешь ревновать друга не только к другим друзьям, но также к девушкам, понимаешь, что заигрался.
Наши отношения можно назвать только дружбой. Ну так почему она вытягивает больше сил, чем раньше?
Почему я даже подумать не могу о том, что увижу своего друга в одной постели с собой и нахожу это отвратительным, но хочу владеть им полностью, не деля ни с парнями, ни с девушками?
Разве подобное собственничество возможно в дружбе?
И тогда я убегаю прочь. Подальше. Только бы прекратить это странное чувство. Только бы задушить его, пока не случилось чего-то непоправимого, только бы убить все в зародыше.

Я испугался. Прости, что ушел так внезапно от тебя, прости, что не нашел в себе сил сказать все тогда в Вегасе во время нашей последней встречи. Допустил непростительную слабость уйти. Письмом как-то проще…

Райан.

The End.